Эта история в некотором роде — много историй, но прежде всего это две истории. Первая читается обычным образом до двенадцатого эпизода , в конце которого — звездочки, равнозначные слову конец.

Вторую нужно читать, начиная с одиннадцатого эпизода, в особом порядке: в конце каждой главы в скобках указан номер следующей.

Бородач, занявший место у окошка, угостил киткатом и вежливо взглянул на русские буквы в моей книге:

— Это Коран?
— Книга о Че Геваре.
— Ты социалист?
Мотаю головой.
— А я — социалист, — улыбнулся аргентинец и показал жест сопротивления.

Такая же густая борода, как у него, отрастет у меня к концу путешествия.

Я везде ходил пешком, и не совался в опасные районы вроде вокзала Конститусьон или Ла Бока. Мне захотелось купить калебас для мате на ярмарке, которая проходит по воскресеньям в Сан-Тельмо.

Я выторговал у индианки маленький калебас из сушеной тыквы и специальную трубочку к нему за пятьдесят песо. Такая толпа, что едва протискиваюсь за спины торговцев и скрываюсь от шума на пустых улицах Сан-Тельмо.

Я свернул на задворки, где люди носили коробки из фургонов. Дома раскрывались, как шкатулки, и внутри прятались улицы с граффити, кафе и красотками, которые никогда не будут со мной. Помню лежащую на тротуаре собаку.

Прохладные перекладины рынка перекликались с крышей вокзала Конститусьон и церквями, в которые я не захожу. Запахи хлебных магазинов, холод мясных лавок и старые вывески.

Все стены испачканы краской — девушки с автоматами, Че Гевара, красные звезды, вздернутые кулаки и надписи: Оставьте нас в покое! Не превращайте Сан-Тельмо в Палермо! Полицейские свиньи! Никогда не простим, никогда не забудем!

Все это смешалось с призраками, которые танцуют танго на стенах, среди машин, среди фонарей. Пустые окна, заколоченные окна бара, балкон с цветами, в дверях которого стоит мужчина. Антикварная лавка, магазин с сигаретами, французский ресторан.

Мужчина исчезает с балкона и вся картинка разваливается. Остался каменный дом, покрытый трещинами и тлеющий на дороге окурок.

Официантка за стойкой называет мне пароль:

— Ма-ри-я. Хочешь кофе?
Мотаю головой.
— Но ай проблема. Я угощаю.⠀

Сажусь спиной к улице. Пальцы сжимают теплый пластик, потому что за окном холодные лица аргентинок. Ма-ри-я.

— Ты где?
— Я… Я пью кофе.
— Сейчас же час ночи.
— Не знаю. У меня светло.
— Как это светло? Где ты?
— Я в Буэнос-Айресе.

Я пил кофе маленькими глотками, будто целовал бортик стаканчика, ожидая, что она вернется. Может, спустилась в метро. Сорок четыре минуты смотрел то на секундную стрелку, то в пустоту. С бульвара доносились голоса и звоночки велосипедистов.

Люсия работает ветеринаром в ночную смену. У нее выбрит висок, она живет на окраине, много курит и высмеивает наряды аргентинок, которые гуляют по улицам Реколеты. Говорит, это не настоящая Аргентина. Делает жест, как бы очерчивая руками пространство вокруг. Но вивимос аси. Мы так не живем.

Но мне нравились высокие дома и пожелтевшие кроны Реколеты. Остановился я рядышком, в тихом Палермо, где однажды залез на дерево, а потом пытался кормить диких гусей печеньем.

По дороге Люсия рассказала мне о семидесятых годах в Аргентине. Вот некоторые детали: мертвецы, которых в мешках прибивает к берегам Уругвая, навсегда пропавшие дети, матери, которые танцуют безумный хоровод на Плаcа де Машо, полицейский, стреляющий из револьвера в лицо студенту.

Моя подруга, приходя домой, целует портрет Че Гевары. Татуированные руки аргентинских девушек, как и стены города, покрыты кричалками о жестокой полиции.

Мы едем в метро, которое напоминает барселонское, только на каждой остановке заходят музыканты. На станции Уругвай гитарист, потрепав волосы какого-то малыша, ударил по струнам и Люсия узнала аккорды самбы:

«Не знаю, зачем ты вернулась. Я уже начал забывать тебя». Девушки в вагоне подпевали: «Я плакал, когда ты ушла. Не знаю, зачем ты вернулась».

Эта песня все кружится и кружится в моей голове.

В той части вагона, что хуже освещена, звучат голоса, похожие на кваканье лягушек. Два сеньора, повесив старомодные пиджаки на поручни, улыбаются и заигрывают с темнокожей девушкой.

Какое-то время старичков и мулатку покачивало и трясло вместе с вагоном, пока поезд не остановился. Я прочитал на стене название станции. Поток пассажиров толкает нас вперед, как картонных человечков.

Мы втиснулись в турникет и поднялись по лестнице на поверхность. Белый свет ослепил на мгновение, затем я увидел очертания домов с балкончиками, выглядывающих людей, люди даже на крышах.

Флаги трепещут на фоне узловатых ветвей с фиолетовыми цветами. Вздернутые кулаки: Не бегите! Успокойтесь! Кричат также: Ихо де пута! Мы посреди гудения, сигналов и голосов, в самом сердце плывущего по улице марша.

Я помню жару и хруст бутылок под ногами. Черные, красные, оранжевые, белые полотнища флагов прострелены навылет синим небом. Бой барабанов и устрашающее пение тысяч глоток. Люсия сжимает мою вспотевшую ладонь.

Красотки с толстыми ляжками забираются на перевернутые мусорные баки. В глубине улицы перед Конгрессом колышется облако, густое и черное от тлеющего пластика, взлетающие вверх петарды оставляют белые хвосты, а затем раскатисто взрываются снаряды с газом и толпа начинает тяжело отступать, огибая сигаретные киоски.

Мы прячемся от полиции в ресторане, сдвинув столы. В двух шагах раздаются выстрелы, голубой свет мигалок подсвечивает дым над горящими машинами.

Мы гуляли по главной улице и к нам подошла перуанка. Люсия со смехом перевела ее слова:

— Лос пахарос. На тебя нагадили птицы.

Буэна сеняль. Хороший знак. Я не сразу заметил, что глаза женщины были жесткими, как у ящерицы. Осматриваю нашу одежду и вижу на ней грязные пятна. Послушно достаю из рюкзака бутылку с водой и салфетки, хотя в воздухе стоит знакомый резкий запах. Разводка простая: тебе брызгают горчицей на одежду и, пока сообщница отвлекает твое внимание, воришки обчищают карманы. Но я ничего не понимаю. Не замечаю толпу, плывущую вокруг.

Я слежу за жестами перуанской ведьмы: положи рюкзак, намочи салфетку, подойди ко мне. Она берет мою ладонь и проводит по блестящим волосам Люсии. И тут я включаюсь: ее волосы совершенно чистые. Поворачиваю голову и вижу, что рюкзака на земле нет.

Тело бросилось в нужном направлении, будто знало, куда умыкнули мой рюкзак. Еще один перуанец встал на пути, показывая на улицу за моей спиной: сеньор, он побежал вон туда! Но тело отодвинуло его в сторону. Тело знало, где в толпе вор и сжало кулаки. Завидев меня, перуанец выпустил рюкзак из рук и скрылся.

Возможно, нужно было остаться и бесконечно идти по улицам Буэнос-Айреса, но реальный, заполненный людьми сорок пятый автобус повезет нас в пригород.

Автобус держится подальше от вишы, бедных кварталов. Дома без крыш перебивают многоэтажки, а вот и старая церковь, мальчики в футбольной клетке, рекламные щиты, покрышки, белье на веревках.

(LXXVI)

Каждую ночь кошка по имени Фели залезает в мой спальный мешок, пока однажды я не беру самый дешевый билет на автобус Буэнос-Айрес – Сантьяго.

Небо серое, но когда пойдет дождь, тебя здесь не будет. Город оборвется на разрисованных стенах и крышах Сан-Тельмо. Ты никогда не увидишь, как мальчик ударит по мячу. Случайное касание юбки, тоже последнее.

В автобусе я задремал, а когда открыл глаза, увидел ночное небо. Звезды похожи на дырочки от кошачьих когтей.